Керосин уже сделал свое дело

Могильщиком капитализма будет прогресс

Из книги Стейнбека «Гроздья гнева» о Великой Депрессии в Америке.
«Это преступление, которому нет имени. Это горе, которое не измерить никакими слезами. Это поражение, которое повергает в прах все наши успехи. Плодородная земля, прямые ряды деревьев, крепкие стволы и сочные фрукты. А дети, умирающие от пеллагры, должны умереть, потому что апельсины не приносят прибыли. И следователи должны выдавать справки: смерть в результате недоедания, потому что пища должна гнить, потому что ее гноят намеренно.
Люди приходят с сетями, вылавливать картофель из реки, но охрана гонит их прочь; они приезжают в дребезжащих автомобилях за выброшенными апельсинами, но керосин уже сделал свое дело. И они стоят в оцепенении, и смотрят на проплывающий мимо картофель, слышат визг свиней, которых режут и засыпают известью в канавах, смотрят на апельсиновые горы, по которым съезжают вниз оползни зловонной жижи; и в глазах людей поражение; в глазах голодных. зреет гнев. В душах людей наливаются и зреют гроздья гнева»

В другом месте, возможно, этой же книги прочитал, как американские деятели культуры обсуждали проблему – кого будут убивать разгневанные шахтеры в первую очередь. И самый мудрый сказал – тех у кого нет на руках мозолей. И все посмотрели на свои руки. И многие покинули города и поселились в лесу, пережидать жуткое время.

Какой же дебил сотворил безобразия, о которых писал американский писатель. Честно и беспощадно, не в пример нашим сегодняшним. А сотворил безобразие самый обычный капитализм. Точнее рынок, которым так козыряют все лидеры сегодняшних «процветающих» государств. Еще точнее, виновата рыночная рука, которая по словам Чубайса все устаканит.

Но прошло меньше полвека и картофель больше в реках не топят и люди, не имеющие мозолей, спокойно спят по ночам. Так что же случилось? Капитализм стал добрым, как дед наш мороз? Как бы не так. Он убивает, как и раньше, но убивает чужих . В Ираке, в Египте, в Ливии, в Афганистане. А своих он кормит и очень даже неплохо. И помог ему в этом деле отказ от капитализма в сельском хозяйстве, точнее отказ от невидимой рыночной руки. Государства теперь сами оплачивают часть расходов сельских производителей и планируют производство так, чтобы не было ни излишков, ни дефицита. Доля затрат государства в производстве еды колеблется от 30 до 90%. На дотации сельхозпроизводителям уходит более половины бюджета союза европейских стран.

Возникает вопрос — а чего же в тридцатых годах господа не сделали то же самое? Что им гроздья гнева были нужны?

Наши обыватели и наши политики представляют себе процесс раздачи дотаций, так, как это происходит в Кущевке. Добрый барин — губернатор выдает отличнице капиталистического труда и мамаше убийцы 60 миллионов, которые она и тратит по собственному усмотрению. Сколько она откатит дядям из Краснодара, знать не положено. Другие считают, что берет Баррозу большую лопату и насыпает всем фермерам дотации, сколько угодно. Но ошибаются и те и другие.

Процесс начисления дотаций – сложнейший информационный процесс, он невозможен без компьютеров и специальных программ. Без хранения громадного массива информации о ресурсном потенциале каждого сельхозпроизводителя. Короче, такая технология сельхозпроизводства немыслима без создания информационной инфраструктуры. Поэтому и только поэтому американским, да и европейским фермерам пришлось топить, сжигать и давить все то, чего не хватало голодным.

Когда перестройка дышала уже на ладан, группа ученых предложила проект оценки работы сельхозпредприятий с учетом ресурсного потенциала, что по сути дела было тем же самым, что делали и западные специалисты – аграрии. Но этот проект утонул в протухшем научном болоте. К тому времени была создана комиссия под водительством Аганбегяна, которая рассматривала проекты реанимации государства. И эта комиссия на первом же заседании постановила: внерыночные проекты развития не рассматривать. А то, что Запад, включая Японию, сыт за счет нерыночного проекта ученых вовсе не волновало.

Но представим себе, что свершилось чудо и наша наука совместно с властью решила использовать опыт кормления западных обывателей. Все равно ничего бы не вышло. Дело в том, что создание информационной инфраструктуры, предложенное академиком Глушковым в начале шестидесятых и отвергнутое Косыгиным с подачи академиков-экономистов тогда же, оставило СССР без всякой надежды на развитие. В том числе и и на развитие сельхозпроизводства.

До появления компьютера капиталистическое сельское хозяйство страдало от кризисов, так же как и все остальное общественное производство. Компьютер вырвал из капиталистической туши большой кусок — производство еды. Когда оставшееся протухнет, компьютер скушает и его. А признаки тотального протухания налицо.

До появления компьютеров капиталистическое сельское хозяйство страдало от кризисов перепроизводства, а наше от уравниловки. Не было мотивации к интенсивной трудовой деятельности, так как невозможно было подсчитать трудовые затраты. Использование опыта капиталистов, помогало решить эту проблему, однако власть и наука были не на высоте.

Сельское хозяйство на Западе фактически стало работать по принципу социализма: от каждого по способности, каждому по труду. Труд и только труд оплачивается государством через систему дотаций.

Наше нынешнее руководство вместе с экономической наукой дорвавшееся до капитализма, как Дунька до Европы, оказалось еще тупее коммунистического руководства. Оно угробило свое сельское хозяйство и кормит народ импортом и сказками об инновациях. Но все успешные реформы всегда начинались с подъема сельхозпроизводства. Все, но не наши.

Обезьяна стала человеком, когда мозг ее увеличился в несколько раз. Но этого объема мало, чтобы человек перестал убивать и мог накормить всех, кому позволил родиться. Компьютер помог человечеству поумнеть, добавив практически безграничный объем искусственного мозга. Дело за тем, чтобы использовать его во благо.

Теперь осмелюсь поспорить и с классиками. Не пролетариат будет могильщиком капитализма. Могильщиком капитализма будет прогресс. Научно-технический. И на наших глазах он хоронит капитализм по частям. А человека разумного по названию, превращает в человека разумного по поведению.

Некоторые сторонники учения Маркса, защищают его, утверждая, что прогресс создает и оружие, и тех, кто будет им орудовать, уничтожая капитализм, — пролетариев.Но жизнь показала, что победившему пролетариату прогресс в начале двадцатого века не смог дать самого главного — инструмента для создания социалистического способа производства — информационной инфраструктуры и науки способной ею пользоваться при строительстве социализма. Теперь этот инструмент есть. А капитализм угробит себя сам, сделав жизнь человечества невыносимой. И хоронить его будут не только пролетарии, но и все, кому он станет противен.

Источник

Джон Эрнст Стейнбек (англ. John Ernst Steinbeck, Jr.)

(27 февраля 1902, Салинас, Калифорния, США — 20 декабря 1968, Нью-Йорк, США)

Американский прозаик, автор многих известных всему миру романов и повестей: «Гроздья гнева» (1939), «К востоку от Эдема» (1952), «О мышах и людях» (1937) и др.; лауреат Нобелевской премии по литературе (1962).

Цитата: 205 — 221 из 475

Люди бегут от того ужаса, который остался позади, и жизнь обходится с ними странно — иной раз с жестокостью, а иногда так хорошо, что вера в сердцах загорается снова и не угаснет никогда.
(«Гроздья гнева»)

Люди всегда успокаиваются и забывают, пережив то, чего прежде так страшились.
(«Морской ястреб. Золотая чаша. Приключения Бена Ганна»)

Люди любят размещать всех по полочкам, особенно класть на свою.
(«На восток от Эдема»)

Люди приходят с сетями вылавливать картофель из реки, но охрана гонит их прочь; они приезжают в дребезжащих автомобилях за выброшенными апельсинами, но керосин уже сделал свое дело. И они стоят в оцепенении и смотрят на проплывающий мимо картофель, слышат визг свиней, которых режут и засыпают известью в канавах, смотрят на апельсинные горы, по которым съезжают вниз оползни зловонной жижи; и в глазах людей поражение; в глазах голодных зреет гнев. В душах людей наливаются и зреют гроздья гнева – тяжелые гроздья, и дозревать им теперь уже недолго.
(«Гроздья гнева»)

Люди редко интересуются чем-нибудь кроме самих себя.

Люди, во-первых, сами не ведают, чего хотят, во-вторых, не знают, как добиться счастья, и, в-третьих, не видят, когда оно само плывет в руки.

Людям был не по душе этот честный человек И тогда он решил говорить неправду, теперь он знал, что правду любят немногие, что она опасная возлюбленная.
(«Консервный Ряд»)

Маленького величия не бывает.
(«К востоку от Эдема»)

Марджи ему нравилась. Время от времени, не слишком часто, он приглашал ее пообедать, а потом спал с ней. Но он ценил в ней и собеседницу, понимающую шутку.
(«Зима тревоги нашей»)

Марджи Янг-Хант была привлекательная женщина, начитанная, умная, настолько умная, что знала, когда и как маскировать свой ум.
(«Зима тревоги нашей»)

Марулло усвоил три подхода к людям: начальственный, льстивый и деловой. Вероятно, все три большей частью себя оправдывали в жизни и потому вполне устраивали его.
(«Зима тревоги нашей»)

Мать была крошечного роста и нерушимой, как таблица умножения, уверенности в себе.
(«На восток от Эдема»)

Мать так хотела, чтобы дети ее любили, и не знала, как добиться этой любви. Она оттолкнула их от себя своей назойливостью.
(«Райские пастбища»)

Меня мучил страх: вдруг по мне что-то заметно. Я давно уже не верил, будто глаза — зеркало души. Не раз мне встречались в жизни отъявленнейшие стервы с ангельским личиком и глазками. Есть, конечно, люди, от природы наделенные способностью видеть человека насквозь, но таких очень мало. А вообще люди редко интересуются чем-нибудь, кроме самих себя. Мне врезалась в память история, которую я как-то слышал от одной канадки шотландского происхождения. Когда она была девочкой-подростком, ей, как и всякому подростку, постоянно казалось, что все на нее смотрят, причем неодобрительно, и от смущения она то и дело краснела и ударялась в слезы. Однажды ее дед, старый шотландец, видя ее мучения, сказал сердито: *И чего ты расстраиваешься, что, мол, люди думают о тебе плохо? Да они о тебе вовсе не думают!* Это ее сразу излечило, а я после ее рассказа тоже стал как-то увереннее в себе, потому что старик был совершенно прав.
(«Зима тревоги нашей»)

Меня считали здоровым рабом, но скальпели обнаружили, что я страдаю болезнью, название которой — заурядность.
(«Морской ястреб. Золотая чаша. Приключения Бена Ганна»)

Милдред различила в ссоре нехорошие капельки желтого яда, и это ее встревожило. Яд был тайный – не открытая честная ярость, а подспудная ползучая злость, бившая острым узким жалом и тут же прятавшая оружие.
(«Заблудившийся автобус»)

Миров бывает столько же, сколько обликов у дня, и как у опала сегодня совсем другой цвет и другой огонек, чем вчера, ибо день дню рознь, так меняюсь и я.
(«Собрание сочинений в шести томах. Том 6. Зима тревоги нашей, Путешествие с Чарли в поисках Америки.»)

Источник

Часть 4. Кризис

Тридцатые годы – время знаменитого Великого кризиса, корни которого марксисты, не без оснований, усматривают в перепроизводстве товаров, которое в отсутствие централизованного регулирования экономики, далеко оторвалось от ПЛАТЕЖЕСПОСОБНОГО спроса населения.

Американский писатель Дж. Стейнбек оставил эмоциональное описание того, что происходило в период Великой Депрессии в Североамериканских Соединенных Штатах:

«То, над чем трудились корни виноградных лоз и деревьев, надо уничтожать, чтобы цены не падали, — и это грустнее и горше всего. Апельсины целыми вагонами ссыпают на землю. Люди едут за несколько миль, чтобы подобрать выброшенные фрукты, но это совершенно недопустимо! Кто же будет платить за апельсины по двадцать центов дюжина, если можно съездить за город и получить их даром? И апельсинные горы заливают керосином из шланга, а те, кто это делает, ненавидят самих себя за такое преступление, ненавидят людей, которые приезжают подбирать фрукты. МИЛЛИОНЫ ГОЛОДНЫХ нуждаются во фруктах, а золотистые горы поливают керосином. И над страной встает запах гниения…

Это преступление, которому нет имени. Это горе, которое не измерить никакими слезами. Это поражение, которое повергает в прах все наши успехи. Плодородная земля, прямые ряды деревьев, крепкие стволы и сочные фрукты. А ДЕТИ, УМИРАЮЩИЕ ОТ ПЕЛЛАГРЫ, ДОЛЖНЫ УМЕРЕТЬ, ПОТОМУ ЧТО АПЕЛЬСИНЫ НЕ ПРИНОСЯТ ПРИБЫЛИ. И следователи должны выдавать справки: смерть в результате недоедания, потому что пища должна гнить, потому что ее гноят намеренно.

Люди приходят с сетями вылавливать картофель из реки, но охрана гонит их прочь; они приезжают в дребезжащих автомобилях за выброшенными апельсинами, но керосин уже сделал свое дело. И они стоят в оцепенении и смотрят на проплывающий мимо картофель, слышат визг свиней, которых режут и засыпают известью в канавах, смотрят на апельсинные горы, по которым съезжают вниз оползни зловонной жижи; и в глазах людей поражение; в глазах голодных зреет гнев …»

Более сухо, чем Стейнбек, зато оперируя не эмоциями, а цифрами, пишет немецкий исследователь Отто Винцер о ситуации в Германии («12 лет борьбы против фашизма и войны»):

« … кризис в Германии принял особенно острый и глубокий характер. За всю историю промышленного развития страны не наблюдалось еще такого падения производства во время кризиса, как в 1929–1932 годах.

Общий индекс промышленного производства за 1929 год, то есть год максимального подъема, составлял 103,1. В 1932 году он снизился до 61,2. Производство, следовательно, сократилось на 40,6%. Но в промышленности, производящей средства производства, оно сократилось гораздо больше. Роковое значение этого обстоятельства станет особенно ясным, если вспомнить, какое место занимают в Германии горнодобывающая и химическая промышленность, а также машиностроение.

В промышленности, производящей средства производства, индекс упал с 103 в 1929 году до 48,4 в 1932 году. Производство здесь, следовательно, сократилось на 53%.
В промышленности, производящей предметы потребления, за тот же период индекс упал со 106,2 до 79,4, что соответствует сокращению производства на 25,3%.

Однако всю глубину экономического упадка в Германии в период крупнейшего кризиса капитализма можно себе представить, лишь приняв во внимание то обстоятельство, что даже в 1929 году, то есть в момент максимального послевоенного подъема, производственная мощность германской промышленности была использована лишь на 67,4%. А в 1933 году, если принять за основу 48-часовую рабочую неделю, производственная мощность германской промышленности использовалась всего лишь на 35,7%. Две трети производственной мощности страны оставались, следовательно, совершенно неиспользованными …

Когда в 1931 году иностранные кредиторы потребовали уплаты долгов по займам, это вызвало крах ряда крупнейших промышленных компаний и банков, что, в свою очередь, привело к крайнему обострению кризиса.

В борьбе за увеличение экспорта Германия, как побежденная страна, экономика которой была опутана долгами по иностранным займам, с самого начала оказалась в невыгодном положении по сравнению с другими империалистическими государствами, преграждавшими путем высоких пошлин и импортных ограничений проникновение иностранных товаров на свои рынки…

Но даже эти цифры не отражают полностью ту ужасающую нужду, на которую были обречены германские рабочие в результате мирового экономического кризиса…

Чрезвычайные декреты рейхсканцлера Брюнинга привели к систематическому ухудшению условий социального страхования и к сокращению пособий по безработице. Если в январе 1929 года 78,8% зарегистрированных безработных получали обычное пособие по безработице и лишь 5,1% — урезанное, так называемое кризисное пособие, то в июне 1934 года полное пособие по безработице получали лишь 10,5% всех безработных, тогда как уже 33% получали кризисное пособие, 32% — пособие за счет средств благотворительности, а 24,5% всех зарегистрированных безработных вообще никакого пособия не получали.

Растущая безработица и неуклонное снижение пособий, сокращенный рабочий день и падение уровня заработной платы, сокращение оборотов и массовые банкротства среди торговцев и ремесленников, непосильные долги, давившие крестьян, участившиеся случаи продажи их имущества с молотка — все эти вопросы, как и ряд других, жизненно важных моментов, определяли политические настроения почти всех слоев населения.»

Советскому руководству, было совершенно ясно, чем разрешится Великий кризис.
Вот пара характерных выдержек из тов. Сталина:

1927 год — «Едва ли можно сомневаться, что основным вопросом современности является вопрос об угрозе новой империалистической войны. Речь идет о реальной и единственной угрозе новой войны вообще, войны против СССР – в особенности» (из статьи в «Правде»).

1931 год – «(старую Россию) били все – за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было выгодно, доходно и сходило безнаказанно… Таков уж волчий закон эксплуататоров – бить отсталых и слабых. Волчий закон капитализма.
Ты отстал, ты слаб, значит, ты неправ, стало быть, тебя можно бить и порабощать. Ты могуч – значит, ты прав, стало быть, тебя надо остерегаться. Вот почему нам нельзя больше отставать… Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут» (из речи на 1-й Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности).

В то время, как западные страны-победительницы закрывали свои рынки от германских товаров «ТОЛЬКО СОВЕТСКИЙ СОЮЗ ЗАНЯЛ СОВЕРШЕННО ИНУЮ ПОЗИЦИЮ ПО ОТНОШЕНИЮ К ГЕРМАНИИ. ИМЕННО В ГОДЫ КРИЗИСА ГЕРМАНИЯ ПОЧТИ ВДВОЕ УВЕЛИЧИЛА СВОЙ ЭКСПОРТ В СОВЕТСКИЙ СОЮЗ.
ТАК НАЗЫВАЕМЫЕ РУССКИЕ ЗАКАЗЫ ОБЕСПЕЧИЛИ В ЭТИ ТЯЖЕЛЫЕ ГОДЫ ХЛЕБ И РАБОТУ СОТНЯМ ТЫСЯЧ ГЕРМАНСКИХ РАБОЧИХ, КОТОРЫМ УГРОЖАЛА БЕЗРАБОТИЦА» — пишет О.Винцер.

Советская страна проводила сплошную коллективизацию, фактически экспроприируя собственность мелких сельхозпроизводителей (и, конечно же, не обходясь без перегибов на местах), продавала культурные и исторические ценности.
На эти средства закупалась немецкая и американская техника, передовые по тому времени технологии, которые должны были стать основой индустриальной мощи пролетарского государства, выписывались немецкие и американские специалисты и РАБОЧИЕ.

Последние то, и занимают меня больше всего.

Какое торжество пролетарского интернационализма!
Немецкие красные фронтовики, работающие в СССР, в случае войны против СССР собираются защищать «отечество рабочих всех стран» с винтовкой в руках.
«… Штыки западных пролетариев обернутся против тех, кто послал их на бессмысленную бойню».
Немецкие рабочие с Тульского завода № 1, в ответ на вредительство спецов из «Промпартии», даже скидываются по пятерке в фонд индустриализации (см. предыдущую часть).

Но меня, почему то, терзают смутные сомнения.

Что станется с пролетарским интернационализмом, когда закончится кризис, и западный пролетарий в своей собственной стране не будет вынужден, глотая слюни, «стоять в оцепенении и смотреть на проплывающий мимо картофель»?
Обернуться ли штыки западных пролетариев против тех, кто послал их на бессмысленную бойню против «ОТЕЧЕСТВА РАБОЧИХ ВСЕХ СТРАН»?

А, может быть, интернациональный долг – это долг только русского «Вани», который сильно задолжал всему прогрессивному человечеству.
И обязан отдавать его то в Анголе (долг товарищу Агостиньо Нето и товарищу Лопу ду Насименту), то в Афганистане (долг товарищам Нур-Муххамеду Тараки и Бабраку Кармалю), то в Эфиопии (долг товарищу Менгисту Хайле Мариаму)?
Наверняка Иван сильно задолжал и товарищу Гэсу Холлу — вождю коммунистической партии Соединенных Штатов Америки.

Источник